Пелевин продолжает отражать

Однако, то ли зеркало скривилось, то ли смотрится в него слишком уж печальное создание.

Каждое произведение этого автора заслуживает обсуждения, хотя и не всегда одобрительного. Последняя на данный момент вещь Пелевина «Искусство лёгкий касаний» — даже не роман, а три несвязанных, или почти не связанных, между собой произведения. Впечатление, что автору не хватило материала или времени на полноценный роман, потому он собрал что было.

Первая часть сборника выглядит так, как будто автор вытащил из заначки свою старую неопубликованную повесть: стиль больше похож на ранние рассказы, а интрига так проста, что догадываешься обо всём слишком рано и становится скучно. Первая повесть — лёгкий стиль без большого количества культурных отсылок, что стало очень ярко выделяться в более позднем творчестве и делать текст тяжёлым, медленно текучим. В ней нет нагромождений конспирологических конструкций, без которых практически не обходится поздний Пелевин, лишь немного мистики. Простой самодостаточный текст, даже слишком простой, но приятный для чтения.

Наверное, по этой причине повесть и не была опубликована, но от безысходности автор её использовал и добавил к нему новый текст, с, на мой взгляд, уже совсем другой, современной стилистикой, которая не делает его лучше. Связь между повестями есть, но, я бы сказал, следовая, совершенно не обязательная, а потому несколько отягощающая, в плохом смысле, вторую, длинную, повесть. Но кое-что интересное в повести заслуживает упоминания,что я вынесу отдельно, чтобы не смешивать с основным содержанием.

В творчестве Пелевина прослеживается не только его интерес к буддизму, но и плавный переход из махаяны в тхераваду. В «Искусстве лёгких касаний» он делает интересный шаг: сначала привлекает эзотериков и конспирологов, а потом с помощью буддийского монаха, явно тхеравадинского, показывает насколько все эти суждения поверхностны.

— Такой способ наблюдения «летуна» позволяет обойтись без поглощения дорогих и вредных психотропов, — говорит он. — Вдобавок он ясно показывает, что у нас нет никакого контроля над поработившей нас сущностью, которая ежесекундно убеждает нас в том, что она и есть мы. В такие минуты эта сущность становится отчетливо видна: все, что происходит в сознании, и есть ее прыжки… Дело обстоит точно так же всегда, просто в другое время мы не осознаем происходящего.

— Но ведь медитаторы как-то борются с этим обезьяньим умом, — говорит Голгофский. — Иначе в чем смысл медитации?

— С обезьяньим умом невозможно бороться, — отвечает монах.

— Почему?

— Потому что этой борьбой немедленно начинает заведовать сам обезьяний ум. Мало того, он проявляет в ней такое рвение, что… Вы из России, да? Я недавно читал один ваш знаменитый роман, который хвалила Бьорк, поэтому приведу пример оттуда — такое же рвение, как кот Бегемот в перестрелке с агентами КГБ…

Это лишь маленький, почти незаметный фрагмент, полноценно даже не оформленный, потом Пелевин отходит от этой пропаганды буддизма, опять погружается в махровую эзотерику не лучшего толка и конспирологию, так горячо любимую массами.

Вторая часть — как будто бы конспект ненаписанного авторского романа, который он сам и пересказывает. Как будто Пелевин понял, что полноценно произведение не может или не успевает написать и привёл в литературный вид зарисовки, материалы, созданные при подготовке полновесного романа. Готовые диалоги, сцены слепил с помощью простенького рассказа, подражая Дэну Брауну. Может быть, моя оценка не верна, но выглядит именно так. В этих кусочках видны не до конца проработанные темы, к которым автор уже не раз обращался и которые активно обсуждаются в обществе, например, феминистическая и гендерная повестка.

Голгофского — справедливо, на наш взгляд — обвиняют в мизогинии. Он подходит к женщинам совсем не так, как следовало бы в двадцать первом веке. Он любит их телесно и индивидуально, а не общественно и коллективно в лице их идейно-политического авангарда, то есть в прогрессивном смысле не любит вовсе. А это, как ни крути, мизогиния и есть — причем отягченная объективацией.

Этот текст наполнен актуальными или чуть устаревшими отсылками, например, он пишет: «существует секретная лаборатория или фабрика, где производят боевые химеры» — явная и грубая аллюзия на фабрику троллей, которая своей частой повторяемостью начинает раздражать.

При это нельзя не отдать должное отдельным интересным идеям, которые можно вытаскивать как жемчужины с сильно заиленного дна.

Конспирологи шепчутся о власти тайного правительства, но реальность куда чудесней: мы со всех сторон окружены мертвыми религиями, до сих пор делающими вид, что они есть — а управляет нами воля тайного, могучего и очень реального божества, которое делает вид, что его нет. Ибо один из главных постулатов культа Разума в том, что бога нет, а есть… Разум. Так спрятаться на самом виду надо, конечно, уметь…

Или вот, менее конспирологическое:

Россия — страна низкой культуры производства, потому что в ней в свое время растлили рабочий класс. Рабочих на самом деле не освободили, а поработили еще глубже, но при этом отвязали их физическое выживание от результатов труда.

Вряд ли это всё его выдумки, но описывает Пелевин великолепно, наглядно и понятно:

Каждый социальный класс удовлетворяет потребности привычным для себя образом, поэтому общее количество удовольствия в человеческой жизни почти одинаково в разных социальных стратах. Это, можно сказать, божеская справедливость. Или природная, если ты в Бога не веришь. И раб, и Цезарь счастливы одинаково, хотя от разных вещей. Ты, говорит, математику помнишь из школы? Вот представь себе две кривые с одинаковым наклоном. У богатого она проходит в сто раз выше, но наклон тот же. Площадь под графиком может различаться на несколько порядков, но производная будет та же. Личное персональное удовольствие и есть такая производная. Высота графика роли не играет.

Но всё портит отражённость реальности «с усталой иронией» и, я бы даже, сказал грустной иронией. Реальность, которую мы видим в этом зеркале, получается грубая и скучная, конспирологическая, характерная для Тёмных веков. Причём с каким-то непонятным, и неприятным, русофильством, которого я раньше не замечал в Пелевине. Видимо, это тоже осколок отражения: людям очень хочется, чтобы, несмотря на поверхностную полную разруху, Россия была всё ещё великая и, на самом деле, глубинно направляла развитие мира.

Сначала введем диктатуру меньшинств. То есть не самих меньшинств, ясное дело, а прогрессивных комиссаров, говорящих от их имени. А еще лучше комиссарш. И одновременно прокурорш. Таких непонятно откуда взявшихся кликуш, перед которыми все должны будут ходить на цирлах и оправдываться в твиттере под угрозой увольнения. Назовем это диктатурой общественного мнения. Потом отменим свободу слова под предлогом борьбы с hate speech — для всех, кроме наших. А затем посадим на царство какую-нибудь дурочку-социалистку или Берни. И получим вместо Америки большую невротизированную Венесуэлу с триллионными долгами.

Выглядит правдоподобно, такое может появиться, может быть, появляется, но без всякого влияния российских спецслужб. А может быть, как сказано в одном из отзывов: «А автор тут так откровенно скорбит по временам, когда свобода означала свободу нести какую угодно пургу, а критики, которых он, в общем, и так не любил никогда, обсуждали тексты, а не допустимость и приличие выявленных в них идей, что ни на какое другое переживание в этой книге и места не остается.»

Третья часть книги, рассказ, вообще не имеет отношение к первым двум, а является нелепым довеском к предыдущей книге «Тайные виды на гору Фудзи» — единственной книге Пелевина, которую я не осилил.

Печальное направление творчества писателя, раннее творчество которого я очень люблю.