Глава 5
Колдуш рос, точнее, вгрызался в остров, быстро, если судить объективно, а не так, как это делал Странник. К тому времени как следующие сухогрузы пришли на Ниуэ, часть подземных помещений посёлка уже обжили, под землёй появились склады и производственные помещения. Для обеспечения Колдуша энергией по всему острову ставили ветряки, многочисленные солнечные батареи. Немалый упор был сделан и на приливные электростанции близ скалистых берегов острова. Так что Эксперимент начинал жить полной и независимой от прочего человеческого мира жизнью, люди знакомились, сдруживались, находили общий язык, вместе обживали не самое простое жизненное пространство под и на земле. Пока не было полного самообеспечения продуктами, но и к этому стремились. Как и к тому, чтобы вообще стать полностью самостоятельными и самоизолированными от прочей человеческой цивилизации. Это нужно было не только для упрощения Эксперимента, для его чистоты и красоты, но и для того, чтобы скрывать некоторые нелицеприятные детали, просачивание которых в прессу наделало бы много шума и проблем. Первый шаги на Ниуэ подробно описывались в новостях по всей планете, ходило огромное количество слухов и сплетен про Эксперимент, но никто ничего не знал доподлинно. Однако, события развивались медленно и интерес публики, требующий каждый день чего-то нового, быстро угас, переключился на более близкие и животрепещущие темы. Кому какое дело, если где-то там на забытом острове в Тихом океане кто-то занимается евгеникой, если этот эксперимент затягивается на десятилетия и нет ярких картинок каждый день? Интерес пропал, а евгеника продолжалась.
И уже совсем скоро, особенно субъективно, с точки зрения участников Эксперимента, родился первый местный гражданин Колдуша — первый ребёнок в рамках Эксперимента, первый ребёнок-ниуэанец смешанных кровей. Он был наполовину русский, наполовину филиппинец. Половинчатый, как всё первое поколение поселенцев, родившихся на Ниуэ. Второе поколение, практически всё, планировалось четвертинчатым — бабушки и дедушки должны быть разных рас или хотя бы отдалённых друг от друга народов. А дальше планировались ещё более сложные смеси, о долях и примесях в которых могла разобраться и проследить только Диана.
Но это ещё не всё о первом ребёнке в Эксперименте. Как можно догадаться, его родителями стали Странник и Крис. Как и подобает, первая семья принесла первенца, первый плод Эксперимента. Странник был безумно рад мальчику, наверное, даже больше Крис, но он же вызвал и весьма неоднозначные чувства. Дело в том, что нельзя сказать, что Странник так уж хотел детей, это шло вразрез с его жизнью, его образом мыслей. Ведь семья и дети — это прикол, на который должен встать странствующий корабль, это тихая бухта счастья, которую Странник не искал. Он плохо представлял, что ему делать с детьми. Зачем они ему, у него не было отцовского инстинкта, они не являлись для него целью в жизни. Продолжение рода? Зачем? Оставить после себя след? Так он планировал оставить его иначе, значительно более существенный след.
Но ему нужны были дети, как минимум по двум причинам: он руководитель проекта и должен показывать пример. С другой стороны, он хотел добавить свои гены в Эксперимент, чтобы в этом смешении, в этом генетическом вареве осталась доля и его генов. Пусть и не гениальных, пусть весьма странных, но, может быть, именно щепотки этой странности и не хватает для идеального вкуса ирландского рагу геномов.
Странник был счастлив в своей стандартной квартире с Крис и сыном, но он стал чаще выбираться наверх не по делам, а чтобы подышать свежим воздухом и побыть в тишине и покое подальше от людей, любых людей. Он любил и жену, и ребёнка, и, казалось бы, всё было хорошо. Однако всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и Странник прекрасно это знал, хотя иногда предпочитал об этом не вспоминать. Например, лёжа в объятьях любимой жены или качая на руках младенца.
— Это же будет не единственный наш ребёнок? — Как-то раз спросила Крис, когда они, уложив сына, лежали в кровати. — Я бы хотела ещё дочь.
Она уже успела почувствовать если не холодность мужа, то отчуждённость по отношению к ребёнку. Он играл с ним, ухаживал, всегда помогал ей, когда Крис не хватало времени или сил, но делал это как-то… отстранённо, как будто это его обязанность, как будто по принуждению. Она боялась, что Странник не согласится на ещё одного ребёнка, а ей этого так хотелось.
— Конечно, нет. Ты готова к ещё двум? Я всегда мечтал иметь троих детей. — Не раздумывая ответил Странник.
Он всегда был так спокоен и расчётлив, что Кристина никогда не могла понять, насколько он серьёзен, когда шутит, а когда что-то делает просто потому, что чувствует себя обязанным так делать. Нет, он не врёт, она это точно знает, но почему он так говорит, не понимала очень часто. В этом случае Странник заранее заготовил ответ, ожидал такой вопрос. С одной стороны, он считал, что с тремя, или даже большим количеством, детьми будет проще, они будут заниматься друг другом и требовать меньше внимания. С другой стороны, чем больше детей, тем больше вклад в генофонд Эксперимента, тем выше шанс, что в него попадут нужные для проекта гены. Именно потому он остановился на числе три.
Первый ребёнок — радостная весть, праздник для всего Колдуша. Второй — тоже. И третий. А дальше, благо рождения пошли кучно, это перестало быть праздником, превратилось в рутину, как и в обычных городах. И через какие-то десять лет уже мало кто мог разобраться в том, какой же расы дети в этой стайке, что бегает почти голышом вокруг искусственных бассейнов и речушек на границе города и ферм. Естественных водоёмов и рек в Ниуэ нет, слишком пористая порода образует остров, но длительные усилия и привозные материалы создали вдали от моря первые пресные водоёмы столь необходимые для радостного детства и юности. Да и все остальные любили посидеть, полюбоваться закатом на берегу пруда. Дети же резвились там целый день, а единообразный загар и грязь скрадывали многие ещё оставшиеся расовые различия.
Взрослые привыкли к расовому разнообразию в Колдуше, и ни разу не возникало проблем в связи с цветом кожи. Дети с самого рождения привыкли к тому, что цвет кожи такой же переменный признак, как и цвет одежды, что он важен разве что с точки зрения эстетики и никак не связан с личными качествами человека. В третьем поколении, где все дети стали представителями смешанной расы со схожими чертами лица, одинаковыми волосами и цветом кожи, отличный, чистый цвет кожи даже стал вызывать удивление, но мышление уже не понимало, как можно связать цвет кожи и особенности мышления.
Особенности мышления всегда интересовали Странника, он часто думал о них, например, сидя на складном стуле где-нибудь на склоне холма, наблюдая со стороны за жизнью Колдуша. Ему часто не давал покоя вопрос, табуированная в европейском обществе тема, которую он своим Экспериментам отчаянно поднимал.
Евгеника — искусственный отбор людей. Почему мы считаем, что искусственный отбор подходит для собак, кошек, коров, но не годится для человека. Может быть, это всё из-за создания по образу и подобию, потому что у человека есть душа и его нельзя ставить в один ряд с животными? Человек не был создан Богом, а произошёл от обезьяны — давно доказанный тезис, но даже те, кто с ним согласен, кто его создавал, пытаются придумать поводы, чтобы не быть похожими на обезьян.
Почему общество так резко против евгеники? Бояться потерять свободу блудить с кем захочется?
Общество запрещает евгенику, но отбирает, по интеллекту(!) отбирает, тех, кто сможет получить высшее образования, хорошее место в жизни и перспективное потомство. Конкурсная основа — это разве не отбор по искусственным параметрам?
На каждой высокооплачиваемой работе идёт отбор тех, кто достоин того, чтобы получать большую зарплату и иметь возможность стать более приспособленным: оставить больше детей, более сытых и здоровых детей, которые смогут получить качественное образование и пойти по стопам родителей.
Общество запрещает евгенику, но разрешает взгляды, что нужно находить себе пару только среди людей своего же уровня, своего круга и страты. Да, мы напрямую не запрещаем браки рабочих с интеллигенцией или представителями других рас, но определённое давление, особенно в религиозных обществах, есть, не говоря уже про браки с зэками и людьми с генетическими отклонениями.
Где проходит грань между разрешённым искусственным отбором и его запрещёнными формами, которые принято называть евгеникой? И почему эта грань именно там, где она есть?
С другой стороны, продолжал размышлять Странник, почему мы считаем, что породы животных нужно поддерживать и улучшать, а человеческую не нужно? Опять эта двухтысячелетняя традиция считать человека идеальным, потому что он создан по образу идеала? Почему никто не задумывается над этичностью выведения молочных пород коров, а выведение женщин с большой грудью, которая так нравится мужчинам, — аморально? Почему выведение красивых кошек — норма, а красивых людей — зашквар? Почему выведение умных и обучаемых пород собак — это то, что нужно, а таких же умных и обучаемых студентов — не дай боже? Селекционеры прекрасно знают, если породу не поддерживать, давать собакам спариваться как угодно, то порода теряется, признаки растворяются, и получается что-то среднее, напоминающее предковую форму. Форму, наиболее приспособленную к дикой природе и борьбе за существование, а не к жизни в квартирах. Почему же люди думают, что они не такие? Они, мы — люди, могли бы лучше адаптироваться к современным условиям, если бы занимались евгеникой.
До сих пор у людей где-то в подкорке сидит мысль, даже целый гомункул, который упорно твердит: ты не такой как все, ты идеален, тебе не нужно меняться, ты не животное.
У Странника родилось пятеро детей, они не смогли остановиться на трёх, замечательных как на подбор детей, три мальчика и две девочки. Они играли вместе со всеми остальными детьми, а Крис со Странником любили сидеть на солнышке и наблюдать, как они играют. Но дети, особенно свои, необычайно быстро растут… Странник считал их своими, он чувствовал родную кровь, они были на него похожи, но слишком часто он ощущал их чужими, просто детьми, никак с ним не связанными. Нет, он не был с ними холоден, даже Крис, внимательно следящая за отношением отца к своим детям, не могла бы его в этом обвинить. Он искренне их любил, обожал и был с ними предельно ласков, заботлив и нежен. Но где-то глубоко свербила глухая гнусная мысль: это лишь материал для Эксперимента. Ещё одну деталь он не мог до конца проследить: они не были, и не могли быть, ему полностью подконтрольны, как Диана, потому они отвергались как часть себя, становились чужими и даже в чём-то опасными, чуждыми.
С другой стороны, всех детей он считал отчасти своими, все они дети его Эксперимента, так что он ко всем относился с ласковой любовью, но какой-то спокойной любовью, которая была видна только в процессе общения. Стоило ему отойти, отвернуться от детей, и уже нельзя было найти и следа той любви у него на лице. Любовь скорее к объекту, чем к живому человеку, любовь без привязанности, без единения и ощущения родства.
Да, уже через каких-то десять лет остров Ниуэ стало не узнать. Если обходить его морем, то он покажется покинутым, безжизненным. Все контакты с миром оборваны, порт уже два года пустует. Прибрежные постройки заброшены, последние местные жители, которые не участвовали в Эксперименте, давно вывезены. Приливные электростанции сделаны незаметными для незнающего глаза, их фермы и тросы прячутся в прибрежных скалах. Ветряки спрятаны за высокими склонами острова. Тихий, заброшенный людьми и цивилизацией остров, возвращающий все права природе, которая уже начала показывать свою силу на пирсах порта и домах Алофи. Интерес прессы давно пропал, люди хотят свежих горячих новостей, а с Ниуэ их давным-давно нет, никого уже не интересуют редкие журналистские упоминания острова и Эксперимента — человеческая память очень коротка, даже важные общественные процессы перестают вызывать ажиотаж буквально через пару лет как они становятся рутиной.
Если пролететь над островом по воздуху, то можно увидеть, что внутри него, под прикрытие склонов, существует небольшая цивилизация, разумная жизнь. Можно увидеть строгие прямоугольник полей и садов. Можно увидеть блики многочисленных небольших водоёмов, которые окружают все посадки — это амбициозный, монументальный проект по созданию больших запасов пресной воды на острове, включающих большое озеро и полноценную реку, где можно было бы выращивать всё разнообразие речных и озёрных видов рыбы.
Но всё, что можно увидеть с воздуха или из космоса, — лишь малая часть активной деятельности людей на острове. Нужно заглянуть внутрь острова, чтобы получить всю полноту картины этой странной, замкнутой жизни Эксперимента.
Колдуш представлял странную смесь аскетической строгости и минимализма, характерных для Странника, с последними достижениями науки и прогресса, которые во многом были достижением конкретно Дианы, и тоже любимы Странником. Лишь местами простые и строгие панели стен были украшены цветами и картинами — лишь местами была дана воля женским рукам и вкусам. Нет, просторные коридоры и комнаты Колдуша не были похожи на гарнизон или казармы, нет, они скорее походили на пещеру аскета, которые не задумывается и, что важно, не обращает никакого внимания на эти «излишества». Для него важно функциональность, ну а какая функциональность у красивой вазочки со свежесорванными, ещё прекрасно пахнущими полевыми цветами на маленькой плетёной тумбочке в коридоре? Только мешает проходу и проносу больших, громоздких вещей. Ну и может вызывать аллергию, между прочим. Хотя уже в первом поколении новых ниуэанцев аллергия стала большой редкостью, а потом и совсем сошла на нет. Так что большинство вещей в Колдуше было подчинено функциональности и принципу простоты, особенно в начале Эксперимента. Позднее это противоречие отпало сам собой.
Со времен Колдуш менялся, обживался, каждое помещение, каждый коридор, каждый зал приобретал свою уникальность. И если, раньше попадая в один из больших залов Колдуша было легко запутаться, в какой же ты попал, то за десять-пятнадцать лет накопилось множество мелких деталей, которые характеризовали людей, живущих и работающих в зале и вокруг него. Кто-то поставил пальму, которая радовала всех кокосами, кто-то сделал красивую резную мебель из красного дерева. Даже просто по запаху, с закрытыми глазами можно было определить в какую часть Колдуша тебя занесло. Пусть и невелико население Колдуша, пусть оно целенаправленно смешивается, но при этом каждый подземный район получил свою атмосферу, индивидуальность, своё настроение и стиль.
Объединяющим элементом Колдуша являлась компьютерная сеть, управляющая всем и вся, руководящая всеми процессами в городе. Она была настолько обширна и настолько хорошо всё знала, что многие горожане даже доверяли ей выбор еды на завтрак. Утро начиналось с будильника, в рамках которого система рассказывала последние новости и напоминала актуальные события предстоящего дня, расписывала распорядок дня, задачи на день, назначенные встречи и так далее, ничего не случалось вне неё. Вся жизнь Колдуша находилась в руках компьютерной системы, так же как она сама полностью подчинялась Диане, большую часть времени присоединённой к городской сети и лежащей в каменной нише тут же рядом с Колдушем. Ниуэанцы ни шагу не могли ступить без решения системы, с них сняли необходимость принимать решения почти обо всём, и, конечно же, сняли ответственность. Даже то, с кем заводить детей решала система — ведь это и была главная цель Эксперимента. Лишь некоторые вопросы специально выносились на общественное обсуждение, на дискуссию и референдум, чтобы хоть какие-то умения решать и принимать ответственность оставались у людей. Старшее поколение, то, кто не родился в Колдуше, иногда возражали против такой системы, против интеллектуального и психологического рабства людей, их зависимости от машины. Новые ниуэанцы, те, кто уже родился тут, и не знали другого устройства мира, оставались довольны, что за них всё решают, и жили в своё удовольствие. Человек устроен так, что думать — это тяжело и энергозатратно, поэтому, если за него начинают всё решать, он не слишком сопротивляется, особенно если при этом закрыты все базовые потребности. Молодёжь работала, веселилась, размножалась в своё удовольствие — воспитание и обучение в детстве очень сильно определяют взгляды человека на мир, в данном случае, свою виртуальную руку к этому приложила Диана, участвующая в воспитании не меньше родителей, так что Эксперимент успешно шёл своим чередом.
Лишь иногда Странник встречался со старейшинами Колдуша, обычно на свежем воздухе, и обсуждал так ли уж хорошо всё идёт, туда ли меняются люди. Многих волновал образ жизни местами приближающийся к растительному.
— Нельзя же так, люди перестанут решать, как жить, разучатся самостоятельно направлять свою жизнь.
— Моим взрослым детям пора решать, как жить дальше, но они ещё совершенно как дети, живут сегодняшним днём. Я предлагаю им выбрать себе профессию, а они только отмахиваются — куда спешить, батя, Диана скажет, когда нужно будет. Скажет она и какую профессию выбрать! Разве это дело?
— А что, Альфредо, лучше, чтобы вы выбрали профессию для своих детей? Не зная, что им на самом деле нравится, не зная, в чём они сильнее всего?
— Но это же мои дети!
— Вот потому у нас и царство искина. Решения принимаются не на основе традиций и эмоций, а исходя из рационального расчёта, полноценного анализа человека, за которым Диана наблюдает в течении всей жизни. Никто лучше неё не знает всех обитателей Колдуша. Даже сами себя люди знают хуже, чем их знает Диана. И это самое проблемное место — человек не знает и зачастую не хочет знать и понимать самого себя.
— То есть вы считаете, что традиционное общество плохо устроено, что там всё криво работает.
— Нет, не криво, но не оптимально. Социальные процессы, устои общества складывались вслепую, эволюционно: традиция помогает обыграть соседей, значит за неё надо держаться и сохранять в веках, но никто не знает, что это не самая лучшая традиция, пока не появятся соседи с лучшей, которые выиграют в эволюционной гонке и распространят эту новую традицию. Наука, например, победила религию, мифическое мышление, но кто сказал, что это самый правильный способ мыслить и познавать мир? Пока ничего лучше не придумали, но возможно же. Надеюсь, мы его и придумаем. Потому всё старое нужно отбросить, оно мешает мозгу воспринимать новое — искать и создавать новое.
— Сначала всё сломать, чтобы потом когда-нибудь построить новое?
— Нет, Фидель, новое уже есть — Диана, цель Эксперимента, но мы не можем перепрошить умы людей, нужно менять людей, а они это очень не любят делать, потому нужно менять из поколения в поколение, обучать детей и с каждой генерацией всё дальше уходить от прошлого, всё ближе к будущими. Так идёт наш Эксперимент.
Это движение Странник мог наблюдать и проверять сидя в Диане, слившись с ней сознанием. Он мог открыть таблицу родственных отношений всех жителей Колдуша, — живших, живущих и будущих жить когда-нибудь. Огромная сеть, сконцентрировав внимание на любой её части, выдававшая ещё большее количество информации об участниках Эксперимента. Всегда под рукой статистические выкладки, всевозможные анализы и расчёты, предсказания. Почти бесконечный объём информации, всё возрастающие мощности Дианы позволяли делать точные предсказания развития событий в рамках Эксперимента. Это не была в полной мере психоистория, как её придумал и описал Азимов, но лишь её фрагмент для замкнутой группы людей, о жизни которых известно больше, чем люди сами знают. И работала они лишь до тех пор пока была группа людей…
Дети выросли, и Крис уже грелась на солнышке глядя не на своих детей, а на своих внуков. А ещё она сидела на скамейке, подложив мягкий плед, потому что силы понемногу её покидали, со старостью не научились бороться (и не собирались учиться). Нет, у неё ещё хватало сил делать приёмы на всю семью, даже удавалось строить всех внуков, которых с каждым годом становилось всё больше. Она ещё могла запомнить всех их по именам! Но она чувствовала, что уже отстаёт от Странника, остающегося всё так же молодым, как и раньше.
— Любимый, почему ты не стареешь, как я? — Совсем-совсем тихо говорила Кристина, положив седеющую голову мужу на плечо, когда они засыпали в своей спальне в Колдуше.
— Потому что… — Странник не знал, что ему ответить любимой Крис, которая старалась как можно незаметнее смахнуть ненужную слезу.
Он любил её и ценил, дорожил ею. Он мог бы продлевать ей жизнь очень долго, как себе. Вроде бы ничего не мешало ему в этом, технически всё необходимое было, но он был странник и не мог себе представить, что он идёт по своей дороге, своим путём не один. Он любил её, да, но свобода и путь, то, что складывается в странствие, было ему дороже. Он просто не представлял иначе. Брак, дети, все эти социальные обязанности и требования тяготили его. Он любил всё это, но что-то постоянно толкало его от, как будто ноги жгло от того, что он остаётся на одном и том же месте дольше одного дня. Как будто проклятие какое.
Много ночей провёл Странник в раздумьях, пока Кристина тихонько спала рядом. Он пытался раскопать, проанализировать всё, что чувствует, и удостовериться, что всё правильно делает. Сложно решить, так как решение субъективно, нельзя однозначными научными методами раскроить и найти сердцевину, истину однозначную, непреложную. Иногда мелькала мысль, нет ли тут влияния Дианы, не ревнует ли она и как-нибудь незаметно влияет на его сознание, его решения, касающиеся Кристины. Крайне маловероятно, но отметать от не решался, хотя потом, он понимал, эти мысли будет не скрыть от самой Дианы, но она же искин, а не человек, так что зачем скрывать. Но советоваться с ней он не решался, понимал, что это слишком человеческий вопрос, который он может решить только самостоятельно.
Многочисленные бои с собственным разумом научили Странника разбираться в закоулках своему ума, но тут была непривычная область работы, иррациональная, эмоциональная (он мельком подумал, что эту иррациональность можно будет использовать в виде особой тактике в будущих тренировках) и много неоднозначных положений, который невозможно интерпретировать каким-то одним способом. Кристина — самый близкий и родной человек, практически часть его, но… Диана всё же ближе, вот она точно — часть ума и тела Странника, продолжение его во всём и везде. Кристина — совсем не такая, в чём-то, конечно, лучше, но… не то.
Он отчётливо понимал, что момент разлуки всё приближается, видел, как стареет жена, часто порывался предложить ей омоложение с помощью Дианы, но каждый раз слова застревали в горле, как будто он предлагал что-то аморальное, запрещённое. Табу — вот как сформулировал Странник это сложное ощущение. Табу на то, чтобы кто-то ещё приобрёл бессмертие. Что-то очень глубоко спрятанное в его уме, он раньше и не знал, что там есть такая глубина, запрещало ему делиться богатством своих лет. Он мог бы начать копать шахту, дойти до этих страшных глубин и узнать, что же там, но его останавливало то, что у него нет душевных сил спорить с этим табу, не было в нём того, чтобы однозначно противилось бы этому табу. Всё его естество покорно соглашалось и даже одобряло этот запрет, поддерживало его одиночество в веках.
Размышления тянулись и тянулись, лишь к семидесятилетнему юбилею Кристины Странник решил оставить всё как есть, чтобы вновь уйти от общества, стать больше наблюдателем, чем участником, больше направляющим, чем движущимся.