Салат для авиатора
Статья написана на основании ряда постов в Телеграм-канале, которые писались по мере чтения романа «Авиатор» Евгения Водолазкина, а потому мнение и оценка романа меняется по ходу дела, дополняется и расширяется. В статье оставлен контекст, упоминания того, что я читал до и во время.
I
Резкий переход от Р.Л. Стивенсона к Водолазкину, конечно, впечатляет, создаёт контраст, приводящий к пониманию.
И дело не в том, что события переносятся из вездесущей Шотландии, проглядывающей даже через природу тропического острова, в мои любимые Петербург и Сиверскую. Дело в языке. Нет, конечно, Стивенсон хорошо писал, и, наверное, не хуже переведён. Но это совершенно другой уровень языка!
Ладно, не языка, но лёгкости его использования. Или его коверкания, кому как. У Стивенсона классический язык, такой как мы привыкли видеть в книгах, каким принято писать в условно хороших текстах. Соблюдаются всякие дурацкие правила про то, как должны использоваться скобки, знаки препинания и прочие условности, которые нам кажутся обязательными и безусловными. Набоков писал таким же классическим языком, используя всего его широчайшие возможности.
У Водолазкина этого нет. Он вводит свои правила, но меня это не смущает и не раздражает, наоборот. Он показывает как можно изящно и понятно сократить текст, сжато передать всё, что хочется. Максимально выжимает воду, что, мне кажется, не характерно для современных текстов, в которых недостаток идей восполняется разбавлением.
Цитаты я покажу отдельно, когда дочитаю. Роман современный, а потому по объему ближе к повести, чем к Собору Парижской Богоматери, которую сейчас с удовольствием слушаю.
Да, автор нарушает привычный строй языка, но кто сейчас этого не делает! Однако, мало кто это делает так изящно. Он отлично показывает, как и куда может меняться язык. Или даже должен меняться, почему нет, ведь язык всегда меняется, пусть его направление задаёт Водолазкин, а не Дина Рубина, к примеру.
Подумалось, что современная проза, да уже и не очень современная, отличается испытанием языка на прочность — где-то в игровой форме, где-то в более извращённой — это её особенность, возможно, связанная с тем, что обычным языком уже сказано всё, что только можно, всё разумные варианты слов и смыслов перебраны сотнями авторов.
Настала пора играть с формой и переходить на новой уровень. Так же делали софисты в Древней Греции (проверяли язык на прочность и находили множество скрытых дефектов, слабых конструкций), но на другом уровне, на, как мне кажется, более логическом, менее эстетическом, хотя эстетика — вопрос субъективный.
Многие авторы играют с языком, вспоминаются (в том числе благодаря схожести содержания) Саша Соколов («Школа для дураков») и Дэниэл Киз («Цветы для Элжернона» — совсем сложно отнести к современной прозе), но эксперимент Водолазкина, как по мне, на порядок успешнее вышел. Уточню: именно как языковая игра, речь не про книгу в целом.
То есть Водолазкин не говорит ничего нового по содержанию, я вычитываю в нём тех же Соколова и Киза, Ремарка и Набокова (про этот тандем писал недавно), Снегова и Домбровского, других, чьи имена не вспомнил. То есть сюжет относительно прост, не нов и предсказуем, но рассказывается новым языком, на другом уровне — и за счёт этого выглядит свежо и актуально. Как будто говорит о другом, о новом.
Однако, как по мне, если знать предыдущий виток спирали, хотя бы на моём уровне, то получается скучновато — остаётся лишь наслаждаться языком.
II
Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ». Водолазкин вторую часть «Авиатора» — нет. Ещё не дочитал, но…
Не успел я порадоваться, и рассказать, что встретил хорошую современную прозу, как всё кончилось. И это я не про содержание, где сложно найти что-то новое. Во второй части автор продолжает использовать прежние освоенные приёмы, но, кажется, реже, что говорит о том, что они не свойственны автору, он их разработал для конкретного текста.
Указанные приёмы, о конкретики отдельно, спускали воду из текста, делали его сжатым и увлекательным. Во второй же части Водолазкин решает рассказывать историю от трёх лиц одновременно, что нельзя назвать новым приёмом, хотя я вот так сразу не вспомню, где это было. Разве что «Парень из преисподней» Стругацких. И вот тут в «Авиаторе» появляется вода: одно и тоже событие описывается в двух или трёх вариантах, от лица просто сконструированных персонажей, имеющих две-три характерные черты, то, что они подумают, можно предсказать не читая их часть.
Мне кажется, такое рассказывание связано с недостатком мастерства, не получается у автора показать от одного лица всю желаемую глубину омута, приходится заливать омут половодьем, чтобы хоть как-то показать. Кроме того, в этом проглядывает современная тенденция на психологизм, которую я обсуждал в связи с Бакманом. Водолазкин пытается раскрыть психологию персонажей, но ему это плохо удаётся, они слишком картонные, одномерные.
Сложно показывать психологию других людей. Достоевский это делает, но через внешнее проявление страстей, через то, что он реально видел, не пытается залезть им в голову. Водолазкин, и особенно Бакман, пытается показать эти головы изнутри и это получается плохо. Кортасар тоже показывал голову изнутри, но только свою — и получалось восхитительно, восхитительно тяжело, но правдиво.
Дочитаю, конечно, «Авиатора», хорошей оценки не смогу поставить. С другой стороны, качество книги люблю оценивать по тому, сколько сохраняю цитат и как долго могу обсуждать. Авиатор по обоим показателям хорошая книга, хотя мне и не нравится.
III
1. Места начала 20го века. Петербург, Куо́ккала, Сиверская.
Описания прошлого, начала 20го века, у Водолазкина получились фотографические, не живые. Как будто он описывает тот мир по чёрно-белым фотографиям из архива. Хотя, почему «как будто»? Тут у его мельничная плотина и подъём по крутому берегу Оредежи — так и представляется, что автор держит перед глазами фотографию тех лет и по ней описывает место действия — несколько раз. Или фотография Петроградской стороны — дома, стоят люди по старой моде одетые. Невский проспект одинаковый в любой сезон без снега — в интернете множество таких чёрно-белых фотографий, легко по ним описать, но всё получается статичным.
2. Соловки вторая половина 1920-х.
Ощущения, что автор переписал в книгу чьи-то воспоминания, они никак не вписываются в остальную книгу. Мне кажется, они нужны лишь затем, чтобы объяснить уникальную заморозку героя, неизвестность деталей процедуры, вот это вот всё. Искусственность вставки подтверждает и то, что у героя, прошедшего жестокий лагерь, нет никаких последствий этого, он ничему не научился там. Нет боязни голода, голода, побоев. Нет отмороженных ног, нет шрамов на теле и душе. Не может пройти человек Соловки, пусть и быстро (не очень понятно сколько он там пробыл, но никак не меньше полугода), без последствий. Герой после Соловков остался точно таким же парнем, каким был до них, обычный двадцатипятилетний парень — не верю, как сказал бы старший современник героя Водолазкина.
Тут не может не вспомниться Прилепинская «Обитель», которую я в своё время много ругал, но там лагерь и зеки показаны значительно достовернее. Я уж не говорю про реальные воспоминания людей, прошедших лагеря.
Примечательно, что так же никак не сказывается, почти забывается автором, беременность героини: живот никак не мешает — даже не упоминается, психология не меняется, ничего — всё, видимо, придумано только ради ребёнка, автор не знает как передать состояние беременности. (Не знает для чего он вообще придумал эту беременность — забегаю чуть вперёд.) Тоже неправдоподобно.
3. Современный Петербург
Петербург конца 1990-х описывается мало, герой в основном ездит на такси и метро, но, может быть и хорошо. И так много описательных излишков, вроде встреч с журналистами и политиками, съёмки в рекламе — банальщина слишком понятная современникам, чтобы её так размусоливать, если это описание эпохи; слишком обсмеянная, чтобы уделять столько времени, если это сатира.
Водолазкину хорошо даются описания, пейзажи, зарисовки, но не психология или динамика.
IV
В наше время сложно написать что-то новое, всё уже придумано до нас, но умудряются же люди писать что-то интересное.
Виктору Гюго (слушаю аудиокнигу) было просто придумывать что-то новое, ещё не было самиздата, тамиздата и прочих издатов. Но и сейчас бывает неплохо. Не так давно рассказывал про Галину Герасимову: в её «Аптеке для нелюдей» нет ничего такова уж уникального, замысловатых сюжетов, необычных, непредсказуемых персонажей — всё в рамках выбранного жанра. Однако, при чтении в голове не крутятся мысли: вот это автор, думаю, взял оттуда, а вот это — ну очень похоже на то.
У Водолазкина не так. Одна идея — чистые «Цветы для Элджернона», другая — Набоковские «Другие берега» (только сейчас понял, что места же примерно те же, да и время то же — оба, Набоков и персонаж «Авиатора», ровесники века), тут — чьи-то воспоминания о Соловецком лагере, вот тут — какие-то левые воспоминания автора. И так далее.
Герасимова по-женски хорошо готовит: смолола сюжеты в мелкую муку и испекла свой собственный пирог с феями. Водолазкин по-мужски плохо готовит: нарубил салат крупными кусками, приправил собственными… воспоминаниями (специи, как по мне, для супа, в салате не к месту) и думает, что у него получился уникальное блюдо. На самом деле, салат даже не перемешан.
И это я не говорю про конец романа, который автор сделал открытым потому, что 1) хотел создать неоднозначность, озадачить воображение читателя, или 2) не решился убить героя самостоятельно, не знал как закончить сюжетную линию. Я за второй вариант, кажется, он всю вторую часть не знал о чём писать, даже стал вставлять свои воспоминания — хотя они не относятся ни к одному из времён, где и когда происходит действие. Там вообще всё запутано, но про эту связь с Дэниелом Кизом надо рассказать отдельно.
Дочитал книгу с некоторым мучением (характеристика неоднозначная, так как вспомнился Кортасар, с которым мучение было приятным), оценил сильно ниже среднего — пора переходить к конкретике, к цитатам и конкретным местам книги.
V
Как любят говорить, надо закрыть гештальт — проговорить про связь Авиатора с цветами для Элджернона.
Понимаю, что она может быть есть только у меня в голове, что Водолазкин не имел ничего такого, когда писал, не строил таких аналогий, но я придерживаюсь мнения, что в тексте есть не только то, что туда вложил автор, но и то, что прочитал читатель — потому каждый может прочитать по-своему и получить что-то нужное конкретное ему, это характерно для хорошей литературы.
Так вот, «Цветы для Элджернона». Кстати, если не читали, то советую всем — лучше на них потратить время, чем на Водолазкина. И многих других. Там главное продраться через первые страницы малопонятного текста, а дальше пойдёт легко.
Что общего? На мой взгляд, общая идея: после некого медицинского воздействия состояние героя становится лучше, а потом ухудшается. Вокруг этого всё строится. Более того психическое состояние передаётся через язык, через организацию текста. У Киза это сделано тонко, хотя и местами трудно читаемо. Зато передаёт все необходимые впечатления, понимаешь как меняется сознание, мышление героя, прочувствуешь на собственном опыте. Водолазкин, кажется, пытается повторить этот же приём, но проваливает миссию. У него нет сочувствия персонажу, что ли, нет передачи эмоционального, только рационального.
Про передачу эмоционального я уже говорил: герой прошёл Соловки, но на него это никак не сказалось, его девушка беременна — никаких изменений. С распадом личности тоже самое: единственное, что придумал автор — в дневниковых записях сначала пропадает день недели (автору стало лень высчитывать какой должен быть день?), а потом и автор (когда их уже три, как уже говорилось, само по себе избыточный манёвр). Может Водолазкин хотел показать, что это три грани одной личности, а потому нет смысла их подписывать? Не знаю, в любом случае, выглядит слабо. Не то что у Дэниеля Киза, там всё чётко и обоснованно.
Так что, как вы видите, совпадения не только на уровне самой идеи, но и её подачи, однако, совпадения заканчиваются, когда доходим до воплощения — не вытянул Водолазкин.
Дочитал, так что можно и цитатами сыпать, пусть даже не по теме.
Трудно долгое время ощущать остроту чувства – любого. Мне кажется, устаешь даже бояться смерти. В конце концов наступает то, что у одних принимает форму равнодушия, у других – успокоения.
VI
Перейдём к цитатам из Водолазкина. И к историческим воспоминаниям, событиям. Тут я особенно придирчив, наверное, не люблю, когда выдумывают того, чего не было. Специально или случайно. Вот, например:
В более чем столетней истории подкладывания пятаков под трамвай мой опыт – один из первых. Замечу при этом, что мои действия не были результатом слепого подражания: я придумал это сам.
Где-то в 1910-е герой подкладывает под трамвай пятикопеечные монеты. Не из семьи миллионеров. То есть я понимаю, что это очередной раз, когда автор берёт свой позднесоветский опыт и вкладывает его в уста героя, но… посмотрел бы, что можно было купить на 5 копеек в 1910-е. Пишут, что фунт ситного (высокого качества) хлеба. Кстати, в другом месте автор пишет примерно про то же время: «Брали по двадцати копеек, дешевле не соглашались: этого им хватало на две бутылки пива, а меньше они не пили». То есть две монетки — бутылка пива. Сомнительное развлечение, учитывая, что у героя была целая коллекция таких монеток. Зачем выдавать своё за чужое из другого времени? Или это такой автофикшн?
Большие брёвна на острове называли баланами.
Это про Соловки, к которым я постоянно возвращаюсь, — странная часть текста, с какой стороны не посмотри. Что такое баланы? wiktionary.org приводит два примера использования: Прилепин 2014 и Водолазкин 2016, но значение «диал. короткое бревно». Почему тогда называли большие брёвна? Можно найти такое: или «Очищенный от сучьев ствол дерева». Похоже, это соловецкий слэнг, нашёл ещё примеры того, что на Соловках так называли именно длинные брёвна, но есть и определение, что баланы — бревна, приготовленные для сплава.
У Прилепина действительно герои вытаскивали баланы из воды, а вот у Водолазкина — пилят деревья. На Соловках в конце 1920-х, как я понимаю. По 13 шт с человека в день. Откуда там столько больших деревьев? Что-то подозрительно мне это, если честно. Нет, всё может быть, но описание Прилепина, как я уже говорил, мне кажутся достовернее (в этом аспекте). Глубже копать в этот вопрос нет желания.
Пусть получилось немного примеров, но они вызывают вопросы и подозрения, на всё начинаешь смотреть насторожено, даже на, казалось бы, очевидные вещи. Ну и закончу признанием самого автора:
Колесико динамо-машины велосипедист прижимает к колесу. Свет и жужжание. Перемещение светлого кружка по дороге.
Существовал ли велосипедный фонарик в 1916 году? Не знаю.
Думаю, что существовал.
Это неважно.
VII
Нужно отдать должное языку Водолазкина, хотя… об этом позже.
Мать говорила, что наступает вечерняя прохлада, доставала из сумки плотный китель и (моя попытка увернуться) надевала его на меня.
Интересный приём — указание в скобках какого-то, часто ответного, действия. Правда, для активных пользователей чатов это не вызовет удивления, хотя чаще слова от действий отделяют звёздочками. *наливаю кофе с молоком*
Снег – хрустит. Изо рта – пар. Снял перчатки и потер снегом лицо (Гейгер попросил перчатки надеть).
Для меня это милый сердцу перенос нелитературного, интернет-языка в более официальную область. Литературнизация, что ли. Язык меняется и я в этом пункте совершенно не против, хотя сам и не придумал как у себя использовать этот приём. Всё-таки у Водолазкина дневниковые записи, особый жанр.
Окруженный музыкантами, дирижер был в то же время одинок: есть в этой профессии непостижимый трагизм.
Как оказалось, я мало сохранил цитат про язык, читать было увлекательно, но гладко, мало чего конкретного цеплялся глаз. В первой части романа, я имею в виду — вторую осиливал.
Но главная прелесть для меня заключалась даже не в этом. Меня завораживало само слово – авиатор. Его звучание соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь. Это было прекрасное слово. Позднее появился “летчик”, которого будто бы придумал Хлебников. Слово неплохое, но какое-то куцее: есть в нем что-то от воробья.
Образы красивые, но, как уже говорил, отдельные кадры, не повествование в целом, местаи просто и коротко: «Дом над Оредежью. Река вьется внизу, а мы – наверху. Качаемся в гамаке, привязанном к двум соснам». Это уже, похоже, личные воспоминания, а не описания по фотографиям.
Кстати, про Оредеж. Герой, языком из начала 20-го века пишет в дневнике «Оредежь», на старый манер. Это к слову о языке. И вот ещё:
На телевидении меня сначала гримировали – пудрили лицо, распыляли на волосы лак из железной банки. В мое время это называли пульверизатором, а сейчас – спреем. Спрей, конечно, короче. В английском много таких словечек – маленьких, звонких, как шарик для пинг-понга, – удобных, в общем, и экономных. Только вот раньше на речи не экономили.
И ещё несколько раз делался упор на то как изменились слова, но… ничего про то, что изменился язык! Герой пишет тем же языком, что и другие персонажи, на 60-70 лет его младше. То есть все пишут языком 50-летнего мужчины (примерно столько было автору), родившегося в позднем СССР. На мой взгляд, нет даже малейшей попытки изобразить речь человека почти что Серебряного века. Во второй половине книге отличить где чьи записи (когда они пошли без подписей) по языку было невозможно, хотя писали: человек 1900 года рождения, мужчина немецкого происхождения, молодая девушка.
Кажется, это всё, что нужно знать о языке Водолазкина. Но хорошие мысли есть, в этом не откажешь:
Что-то по-настоящему хорошее не может быть организовано. Оно приходит само собой.
…хотя есть и весьма спорные, об этом в другой раз.
VIII
Одна из последних, или последняя, как пойдёт, тем, про которые я хочу поговорить — моя любимая. Можно ли в тексте найти истинное мнение автора?
Считаю, что можно, практически всегда, хотя оно и не лежит на поверхности. С Водолазкиным, как мне кажется, всё просто, у него всё лежит на поверхности. Хотя и не просто признать, что у автора именно такое мнение. Правда мелкие детали говорят в пользу этого.
Развил целую теорию, согласно которой стремление к новому в человеке уступает привязанности к старому. Особенно ярко это выражено будто бы в детях, которые всегда охотнее перечитывают, чем читают. Может, оно и так, всем новинкам я всегда предпочитал “Робинзона Крузо”…
Кажется, и автор цепляется к старому. вот одна пространная цитата.
А потом возьми да и скажи, что диктатура – это, в конечном счете, решение общества, что Сталин – выразитель общественной воли.
– Не бывает общественной воли умирать, – возразил я [Врач] ему [Авиатору].
– Бывает. Это называется коллективным самоубийством. Почему на берег выбрасываются стаи китов, вы не думали?
Я не думал.– Вы хотите сказать, – сказал я, – что Сталин – только инструмент этого самоубийства?
– Ну да. Как веревка или бритва.
– Такой взгляд освобождает злодея от ответственности, потому что какой же спрос с веревки?
Иннокентий покачал головой.
– Нет, ответственность остается на злодее. Просто нужно понимать, что злодеяние не могло не совершиться. Его ждали.
Или вот такая фраза: «Большевиков сейчас называют “кучкой заговорщиков”. А как же “кучка заговорщиков” смогла свалить тысячелетнюю империю? Значит, большевизм по отношению к нам – не что-то внешнее». Интересные заметки на уровне языка, но позиция мне далёкая.
Позиция далёкая мне, но, как кажется, хорошо вписывающаяся в прочие, не политическо-социальные, аспекты романа, его сюжет и героев. Хотя иногда возникает подозрение, что не истинное мнение автора:
С полной серьезностью стал рассуждать о том, что в ограниченной ответственности Родины нет ничего плохого. Каждый-де должен отвечать за себя. Только личная ответственность может быть неограниченной.
А потом сказал, что бессмысленно винить в своих бедах государство. И историю – бессмысленно. Винить можно только себя.
Корреспонденты приуныли. Один спросил:
– Разве вы не вините государство в том, что попали в лагерь? Что вас превратили в глыбу льда? Что ваша жизнь стала сущим наказанием – неизвестно за что?
– Наказания неизвестно за что не бывает, – ответил Иннокентий. – Нужно лишь подумать, и ответ обязательно найдется.
Интересная логика. Странным образом совпадает с логикой ГПУ. Там помогали найти ответ.
Последняя фраза — мысли врача, не авиатора — вызывает вопросы: попытка автора оправдаться, отстраниться от своей точки зрения, попытка показать альтернативную точку зрения или что? Сталинизм хорошо вписывается в текст — и это расстраивает.