Автобиография, которой не было

Авто(не)биография

Марк Твен — великий писатель, но писать автобиографии он не умеет. Возможно стоит взять шире — не умеет писать биографии, ведь про Жанну д’Арк хорошая книга, но, как по мне, не очень биография. На ЛайфЛибе до меня автобиографию (избранное) прочитало два человека и их средняя оценка была 6 из 10. Я поставил 8, но хорошо понимаю своих предшественников.

В начале книги явственно заметно, что Твен ещё не понимает как интересно писать биографию, он пытается, но получается скучновато. Потом он бросает эту затею, классическую биографию, и пишет, что хочется о самом себе, но больше об окружающих. В итоге ни первая, ни вторая часть — не автобиография в полной мере. Потому, если подходить формально, то книга вполне заслуживает 6, особенно начало. Если же читать не с целью узнать биографию автора (хотя она удивительна), то из книги можно почерпнуть много всего: и про творчество — с двух сторон, читательской и авторской, — и про автора, и, что я всегда люблю, про эпоху и её особенности.

Именно в первой части книги можно узнать про то, как Твен творил, про его взгляд на творчество — короче говоря, всё то, что важно тем, кто сам пишет. Но не для обычных читателей, потому, повторю, низкая оценка не удивляет. Сначало почти не будет цитат, только общие слова: если начать цитировать, то можно закопаться. Детство, про которое начинает рассказывать Твен, тоже удивительно, но рассказано не лучшим образом. Как всегда жемчуг приходится собирать в грязи.

В юности и у меня самого имелось стремление стать пиратом. Да и читатель, если заглянет поглубже в тайное тайных своего сердца, обнаружит — впрочем, не важно, что он там обнаружит: я пишу не его автобиографию, а свою собственную.

Вторая часть совсем не автобиография, а заметки на ходу, истории не только из прошлого, но и из настоящего, из того момента, когда автор пишет автобиографию. Они все написаны отличным языком, с юмором, сатирой — всем, что полагается Марку Твену, но это, опять же, не похоже на единую историю о самом себе. Зато видно, что реально волнует человека, чем он живёт.

Во Флоренции в 1904 году я открыл наконец истинный способ как писать автобиографию. Не выбирай, чтобы начать ее, какое-либо определенное время своей жизни; броди по жизни как вздумается; веди рассказ только о том, что интересует тебя сейчас, в эту минуту; прерывай рассказ, как только интерес к нему начинает слабеть, и берись за новую, более интересную тему, которая пришла тебе только что в голову.

Отдельно можно отметить биографию Твена, которую писала его дочь (умершая раньше автора) — очень мило и откровенно. Про откровенность нужно вести отдельный разговор: Твен изначально планировал публиковать посмертно, когда уже нет никаких ограничений.

Я пишу эту Автобиографию и помню все время, что держу речь из могилы. Это действительно так; книга выйдет в свет, когда меня не будет в живых.

Я предпочитаю вести разговор после смерти по весьма серьезной причине: держа речь из могилы, я могу быть до конца откровенен.

Сильный шаг. Хочется его повторить. Тем более в книге есть такой длинный пассаж:

Мы заспорили, кто из нас старше, Хэй сказал, что ему сорок лет, я признался, что мне сорок два. Хэй спросил, не пишу ли я автобиографию, я ответил, что нет. Он посоветовал мне без отлагательств начать, сказал, что два года уже безвозвратно потеряно, после чего произнес речь примерно такого рода:

«В сорок лет человек достигает вершины горы и начинает склоняться к закату. Средний, обычный, скажем резче, посредственный человек к этому возрасту преуспел уже в жизни, либо потерпел неудачу. В любом случае он прожил ту часть своей жизни, которая стоит внимания. В любом случае она стоит того, чтобы о ней написать. И если это повествование будет правдивым — поскольку это возможно, — оно будет, конечно, представлять интерес. Автобиограф непременно расскажет о себе правду, даже если он будет противиться ей, потому что правда в его рассказе будет в союзе с вымыслом, и этот союз будет на благо читателю. Каждая доля истины и каждая доля вымысла будут мазками кисти, каждый мазок ляжет в нужное место, и вместе они образуют его портрет. Но не тот портрет, который он втайне от нас решил написать, а подлинный, истинный, в котором выразится его внутренний мир, его душа, его сущность. Он не хочет солгать, но он лжет вам все время. Его ложь не назовешь преднамеренной, но и не назовешь безотчетной. Это ложь полусознательная, как бы дымка, окутывающая повествование, легкая, нежная, милосердная дымка, которая сообщит привлекательность его облику, позволит увидеть его добродетели и затенит недостатки. Но истинное в портрете останется истинным, попытка видоизменить то, что против него, не достигнет намеченной цели, туман не укроет подлинных черт, и читатель увидит человека таким, каков он есть. В каждой автобиографии скрыт дьявольский, тончайший секрет, и он противостоит всем стараниям автора переписать себя на свой лад.»

Тут мне особенно важным кажется то, что я ищу в каждом произведении автора: вымысел, ложь «не укроет подлинных черт, и читатель увидит человека таким, каков он есть». На мой взгляд, это касается не только автобиографий.

Что ж, начнём погружение. Возьмём самого Сэмюэла Ленгхорна Клеменс в лоцманы на реке творчество.

Недетское детство

Марк Твен не до жил до Первой мировой войны, можно сказать, что он жил в другом, чем мы с вами мире. Вот что он, например, пишет про 1834 год:

Через четыре года после покупки случился великий финансовый крах 1834 года, и, пока бушевала эта буря, мой отец разорился.

Кто слышал об этом «великом финансовом крахе»? Вот тут есть список экономических проблем с 1785 по 1836 год (и далее). Длительность рецессий больше, чем промежутки между ними. Как я понимаю, до Великой Депрессии им всем далеко. Вообще мир денег тогда был другой: в хождении были бумажные и золотые доллары, причём неравноценные.

Когда ему было около двадцати лет, он сколотил долларов тридцать пять бумажками, что на золото выходило вдвое меньше, на этот капитал совершил поездку по Европе и напечатал статью о своих путешествиях в «Атлантик монсли».

Причём ценность этих денег совершенно не ясна. То, как тут, 35 долларов достаточно для путешествия в Европу, то Твен, правда уже позже, вкладывает тысячи в какую-то ерунду. Или вот:

Осгуд сделал еще одну попытку. Он издал «Принца и нищего». Книга вышла прекрасная, но я получил с нее всего семнадцать тысяч долларов прибыли.

Всего 17 тысяч! При этом примерно в тоже время он «нанял изобретателя сооружать эту машину за тридцать пять долларов в неделю». То ли инфляция была большая, то ли что… Но вернёмся к началу. К важной детали его детства — матери. Складывается удивительный образ:

Собственно говоря, ничего замечательного в ее жизни не было, но человек она была замечательный, прекрасный и внушающий любовь… Величайшее различие между нею и другими людьми, которых я знал, заключалось, по-моему, вот в чем, и оно знаменательно: другие чувствуют живой интерес к очень немногому, а она до самого дня своей смерти живо интересовалась всем миром, всем и всеми в мире… О ней говорили, что она, благочестивая пресвитерианка, может попасться на удочку и замолвить доброе словечко за самого сатану… Когда кого-нибудь обижали, будь то человек или животное, боязливость, естественная для ее пола и хрупкого сложения, исчезала, и на первый план выступало мужество… Мать никогда не говорила громких фраз, но у нее был природный дар убеждать простыми словами. Она дожила почти до девяноста лет и до самых последних дней не утратила этого дара, особенно если чья-нибудь низость или несправедливость возмущали ее. Она не раз пригодилась мне для моих книг, где фигурирует под именем тети Полли…

Тут удивительно всё. Про тётю Полли постараюсь сказать отдельно, но и без этого. Читая как Твен описывает мать, у меня перед глазами постоянно вставала… Жанна д’Арк. Посмотрите описание выше — почти по всем пунктам это Жанна, особенно в том виде, в котором её описан сам автор. Хрупкая, но мужественная, готовая постоять за всех на свете, которую возмущает любая низость. Может быть потому Твен так любил свой роман про Жанну, что писал про мать?

Мать моя была сестрой тети Патси и разделяла ее дикие предрассудки. Летучая мышь чудесно нежна и шелковиста на ощупь, ее очень приятно гладить, и я не знаю животного более благодарного за ласку, если с ним обращаться умеючи. Мне эти перепончатокрылые известны до тонкости, потому что они во множестве населяли нашу большую пещеру, милях в трех ниже Ганнибала, и я частенько приносил их домой, чтобы сделать сюрприз матери. Это было нетрудно устроить в будни, потому что тогда я, по всей видимости, приходил из школы, и, значит, мышей со мной не было. Мать моя не была подозрительна, наоборот, очень доверчива, и когда я говорил: «У меня в кармане есть кое-что для тебя», то она засовывала туда руку. Отдергивала она руку всегда сама, мне не приходилось просить ее об этом. Замечательно, что она так и не привыкла к летучим мышам. Чем больше ей представлялось случаев, тем больше она упорствовала в своем заблуждении.

В этой цитате, мне кажется, прекрасно всё. Даже говоря о горячо любимо матери, Твен не может не ёрничать. Ясно же, что «заблуждение» он пишет не всерьёз, но как серьёзно пишет! В том весь Марк Твен, редко он отступается от этого стиля, даже в автобиографии. Вот что он пишет про переезд родителей и своё рождение:

Они поселились в маленькой деревушке Флорида, округе Монро, где я и родился в 1835 году. В деревушке было сто человек жителей, и я увеличил население ровно на один процент. Не каждый исторический деятель может похвастаться, что сделал больше для своего родного города. Может быть, с моей стороны нескромно упоминать об этом, но зато это правда.

Вот как воспринимать такие биографические детали? Всерьёз нельзя, но ведь правда же! Он всё переворачивает с ног на голову.

Нас воспитывали в правилах христианской религии, и потому мы рано научились ценить запретный плод.

Тут тоже всё задом наперёд, но как тонко и верно схвачено!

Мне памятно тонкое искусство колоть орехи молотком на утюге так, чтобы ядро оставалось целым, помню также, как эти орехи в соединении с зимними яблоками, сидром и лепешками обновляли рассказанные взрослыми старые сказки и старые анекдоты, сообщая им занимательность и свежесть, и помогали скоротать вечер так, что время летело незаметно.

В первой части книги много вот таких вот выхваченных моментов из детства, которые рассказывают не только про автора, но и про эпоху, которую мне сложно понять, хотя местами она выглядит такой уютной. Правда, не везде:

Помню сезон голубиной охоты, когда птицы слетались миллионами и сплошь покрывали деревья, так что ветви ломились под их тяжестью. Голубей били палками; ружья были не нужны, их не пускали в ход. Помню охоту на белок, на луговых тетеревов, на диких индеек и другую дичь; помню, как мы собирались в эти экспедиции по утрам, еще в темноте; как бывало холодно и неприютно и как я жалел о том, что не болен и надо идти. Жестяной рожок сзывал вдвое больше собак, чем требовалось; от радости они скакали и носились вокруг, сшибая детвору с ног, и без всякой надобности поднимали невозможный шум.

Твен совершенно не стремиться сглаживать углы, обо всём говорит прямо (если считывать его сатиру, иронию, юмор) и почти что грубо. Да что там — просто грубо, но так, что это не вызывает отторжения.

Не Джек

Про автобиографию Марка Твена можно говорить бесконечно — столько в ней различных аспектов. Сегодня хочу продолжить про жизнь автора в более взрослом возрасте, поговорить про его скитания и образ жизни, который у меня совершенно не вяжет с образом Марка Твена.

Золотая лихорадка, мытьё золота, участки на реках, которые нужно успеть застолбить — это всё у меня ассоциируется с другим писателем, с Джеком Лондоном, но, оказывается, Твен тоже не прошёл мимо этого. Далеко не всё я сохранил в цитатах, но вот, что нашёл сейчас:

Я вывел в свое время Хигби в моей повести «Налегке». Там рассказано, как мы с ним открыли богатую жилу в руднике
«Вольный Запад» в Авроре, — или Эсмеральде, как мы тогда называли этот поселок, — но вместо того, чтобы закрепить за собою заявку, проработав на ней десять дней, как того требовал старательский кодекс, Хигби пошел бог весть куда искать мифическое месторождение цемента, а я отправился за десять миль по Уокер-Ривер пользовать капитана Джона Ная от приступа суставного ревматизма, или овечьей вертячки, или чего-то еще в этом роде. Мы вернулись в Эсмеральду как раз в ту минуту, когда наше богатство перешло в руки новых заявщиков.

И как всегда не без юмора о самом себе:

Потом я попробовал формулу представления, заимствованную из моих странствований по Калифорнии. Всерьез это проделал один старатель в поселке «Рыжая собака», неловкий и нескладный верзила. Как он ни упирался, публика заставила его взойти на эстраду и отрекомендовать меня. С минуту он постоял молча, потом сказал:

— Мне об этом человеке ничего не известно. То есть… известны две вещи: первое, что он никогда не сидел в тюрьме, а второе (помолчав, почти с грустью) — неизвестно, почему он не сидел.

Правда у Твена был поиск не только золота, он вообще много чем занимался:

Мы с Хигби жили тогда в хижине у подошвы большой горы. Наша хижина не была излишне просторной; втроем (считая и печку) мы еле в ней помещались. Она не была и уютной — с восьми вечера и до восьми утра ртуть в нашем термометре успевала совершить очень длинное нисхождение. Мы искали серебро на холме, в полумиле от нашего обиталища, в компании с Бобом Хаулендом и Хорэсом Филипсом. Каждое утро, захватив с собой завтрак, мы отправлялись туда и трудились до вечера, подрывая породу, надеясь, отчаиваясь, снова надеясь и медленно, но верно проедая свои последние деньги.

И очень часто был, мягко говоря, не богат. Марк Твен и деньги — это вообще отдельная поэма, он сам по этому поводу хорошо проходится, но став писателем, он получил некоторый источник денег, который его кормил. Правда, он всё равно находил способы так вложить деньги, чтобы остаться ни с чем. Типичный человек не от мира сего, хотя такой острый сатирик, в том числе политический.

Ну и чтобы закончить про похождения Твена — ещё одна цитата:

Я тонул еще семь раз, прежде чем научился плавать, — один раз опять в Медвежьей речке и шесть раз в Миссисипи.

Как! Как человек выросший на берегу реки не умел купаться?

АвтоТом

Пока не отдалился далеко от детства Твена нужно сказать про поразившую меня вещь: никогда не думал, что книги про Тома Сойера и Гекельберри Финна настолько биографичны.

Уже упоминал, что Твен утверждает, что мать фигурирует под именем тети Полли. Мне она не кажется такой уж похожий на тот образ, который мы разбирали выше, но вот шутки, который автор шутил, — те самые, конечно. А вот что пишет автор про брата:

С него написан Сид в «Томе Сойере». Но Сид — это не Генри. До Генри даже Сиду было далеко.
Это Генри обратил внимание матери на то, что нитка, которой она зашила ворот моей рубашки, чтобы я не сбежал купаться, стала другого цвета. Сама бы она это не обнаружила, и она была явно раздосадована, поняв, что такая веская улика ускользнула от ее зоркого глаза.

Это же точно сцена из книги! Сколько же мелких деталей перекочевала, с необходимыми изменениями, в мои любимые книги. Не только детали — практически все герои взяты из жизни, включая пьяницу Финна. Или вот:

Мы имели верного и любящего друга, союзника и советчика в лице дяди Дэна, пожилого негра, у которого была самая ясная голова во всем негритянском поселке и любвеобильное сердце честное, простое, не знавшее хитрости. Он служил мне верой и правдой многие, многие годы. Я с ним не виделся лет пятьдесят, однако все это время мысленно пользовался его обществом и выводил его в своих книгах под именем Джима и под его собственным и возил его по всему свету — в Ганнибал, вниз по Миссисипи на плоту и даже через пустыню Сахару на воздушном шаре; и все это он перенес с терпением и преданностью, которые принадлежат ему по праву.

Прелесть какая. Как перепутаны реальность и вымысел. Так у Твена везде. Сам он работал лоцманом на Миссисипи и хорошо знал жизнь на реке, которая так ярко показана в книге про Гека Финна (как он сам называет книгу). Городок, с церковью, кладбищем и забором, описанный в «Томе Сойере», — это родной городок Марка Твена. Даже пещера, в которой можно потеряться, была — и индеец, который в реальности выжил.

На мой взгляд, книги написаны так мастерски, что всё биографическое там теряется, не вытарчивает, как у менее талантливых авторов. Менее талантливый и менее искренних, я бы сказал. На все цитаты не хватит места (и времени), потому закончу цитатами про судьбу книг. Тоже удивительную с нашего времени… хотя нет, с нашего уже не удивительная.

Двадцать один год тому назад, когда Гек вышел в свет, публичная библиотека в Конкорде, штат Массачусетс, в праведном гневе выкинула его со своих полок — во-первых, за то, что он враль, а во-вторых, за то, что, после долгих раздумий и тщательно взвесив все за и против, он принял решение по трудному вопросу и заявил, что, если нужно либо предать Джима, либо отправиться в ад, он лучше отправится в ад, — такого кощунства конкордские пуристы стерпеть не могли.

После этой катастрофы Гека оставили в покое на шестнадцать или семнадцать лет. Потом его выкинула публичная библиотека в Денвере. После этого подобная беда стряслась с ним лишь четыре или пять месяцев назад, то есть в ноябре прошлого года.

Может ли автор относиться серьёзно к подобной теме? Конечно, нет! Вот фрагмент его переписки с одним библиотекарем.

Б:
На днях мне довелось присутствовать на собрании библиотекарей из детских залов Бруклинской публичной библиотеки. В ходе собрания выяснилось, что в некоторых из этих залов имеются экземпляры «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна». Услышав это, заведующая детским отделом — очень добросовестная и преданная своему делу молодая женщина — была крайне шокирована и тотчас распорядилась, чтобы эти книги были переданы в отдел для взрослых.

М.Т.:
Ваши слова повергли меня в великое смущение. Я писал «Тома Сойера» и «Гека Финна» исключительно для взрослых, и меня всегда до крайности огорчает, когда я узнаю, что они попали в руки мальчикам и девочкам. Душу, загрязненную в юности, уже никогда не отмыть добела; я знаю это по собственному опыту, и до сего дня у меня осталось чувство горечи по отношению к тем, кто призван был охранять мои юные годы, а вместо этого не только разрешил мне, но заставил меня прочесть от первой до последней страницы полный текст библии еще до того, как мне исполнилось пятнадцать лет. После такого ни один человек до конца своих дней не может очиститься от греховных мыслей. Спросите свою заведующую — она Вам скажет то же самое.

Мне от души хотелось бы выступить в защиту нравственного облика Гека, поскольку Вы об этом просите, но, уверяю Вас, на мой взгляд, он ничем не лучше Соломона, Давида, Сатаны и прочей священной братии.

Если у Вас в детском отделе имеется полный текст библии, пожалуйста, помогите этой молодой особе убрать Тома и Гека из столь сомнительной компании.

Искренне Ваш С.Л.Клеменс

ААА! Вот это ответ! Чтоб всегда так отвечали всякого рода цензорам при попытках «закрыть» книгу в спецхран. Не могу не восторгаться слогом Марка Твена. И его язвительностью.

Самоирония

Сложно выдернуть отдельную тему из автобиографии Марка Твена, всё так перепутано, спутано и переплетено. Однако, есть то, что нельзя обойти стороной.

И я всегда чувствовал себя дружески настроенным по отношению к Сатане. Конечно, это у меня от предков; должно быть, оно в крови, — не сам же я это выдумал.

Сложно найти тему, в которой Твен был бы серьёзен — точнее форма была бы серьёзной. О себе, о своём творчестве, о большинстве своих родственников он не может писать строго. Приходится использовать длинные цитаты.

Он прохаживался с нами по гостиной, показывая свое собрание картин, и напоследок остановился перед старой гравюрой грубой работы. Она изображала суд над Карлом I. Судьи в пуританских широкополых шляпах расположились пирамидой, а под ними за столом сидели три секретаря без шляп. Мистер Фелпс показал пальцем на одного из этих троих и произнес торжествующе-равнодушным тоном:
— Один из моих предков.
Я указал пальцем на одного из судей и отпарировал с язвительной томностью:
— Мой предок. Но это не важно. У меня есть и другие.
С моей стороны было неблагородно так поступить. Впоследствии я всегда об этом жалел. Но это сразило Фелпса. Не хотел бы я быть на его месте! Однако это не испортило нашей дружбы, что показывает все благородство и возвышенность его натуры, невзирая на скромность его происхождения. И с моей стороны тоже было похвально, что я этим пренебрег. Я ничуть не изменил своего отношения к нему и всегда обращался с ним как с равным.

Английские корни! 🤣🤣🤣 Перечитываю и не могу не смеяться. Даже не понятно над кем или чем автор больше смеётся, что больше высмеивает. Если у вас есть какая-то точка зрения по этому поводу — буду рад обсудить. А как вам такая фраза:

В первый год моего ученичества в «Курьере» я совершил поступок, о котором вот уже пятьдесят четыре года как стараюсь пожалеть.

Старается пожалеть! Фраза такая, как будто, типичная, что сначала читается как «положено», и лишь потом распознаёшь подвох. И перевод, надо отдать должное, хорош. Последнее, что приведу, — цитата, которая всемирно известна, но тут она из первоисточника:

Один из них, тихий, мрачноватый ирландец, пересилив досаду и даже с подобием улыбки сказал мне, что «Ивнинг сан», его газета в Нью-Йорке, дала ему знать, что имеет сообщение о смерти Твена. Что отвечать?

Я сказал:

— Отвечайте, что сообщение о моей смерти преувеличено.

Он торжественно удалился и телеграфировал точно, как я сказал. Ответ мой приобрел популярность, и его по сей день вспоминают в газетных редакциях, когда приходится опровергать какое-нибудь неосновательное сообщение.

Гений.

Сюзи Клеменс

Сюзи — дочь автора, которая в детстве писала биографию отца. Позже, кажется, уже после её смерти, автор использует её текст в своей автобиографии.

«Папа употребляет очень крепкие выражения, но наверно не такие крепкие как когда он только женился на маме. Одна его знакомая дама любит перебивать когда другие говорят, и папа сказал маме, что надо будет сказать мужу этой дамы: «Хорошо что вашей жены там не было, когда бог сказал «Да будет свет».

Биография очень детская, но не совсем уж наивная, очень трогательная. И Твен очень нежно её комментирует.

«Папа сколько-то времени был лоцманом на Миссисипи, а потом его брата, дядю Ориона Клеменса, назначили Секретарем штата Невада, и папа поехал с ним в Неваду как его секретарь. Потом он заинтересовался добычей серебра в Калифорнии; потом стал репортером и работал в нескольких газетах. Потом его послали на Сандвичевы острова. Оттуда он вернулся в Америку, и его знакомые предложили ему выступать с лекциями, он и стал выступать с лекциями. Потом он поехал за границу на «Квакер-Сити», и на этом пароходе познакомился с дядей Чарли (Мистер Ч.Дж.Ленгдон из Элмайры, штат Нью-Йорк). Папа и дядя Чарли быстро подружились и когда они вернулись из путешествия, дедушка Ленгдон, отец дяди Чарли, велел дяде Чарли пригласить мистера Клеменса отобедать с ними в гостинице «Сент-Николас» в Нью-Йорке. Папа принял приглашение и поехал в «Сент-Николас» обедать с дедушкой и там в первый раз увидел маму (Оливия Льюис Ленгдон). Но потом они не виделись до августа следующего года, потому что папа уехал в Калифорнию и там написал «Простаков за границей».

Насчет второй встречи Сюзи допустила неточность. Первая состоялась 27 декабря 1867 года, а следующая — у миссис Берри, через пять дней. Мисс Ленгдон помогала хозяйке принимать новогодних визитеров. Я явился туда с визитом в десять часов утра. В тот день мне предстояло объездить тридцать четыре дома, и этот визит был первым. Я растянул его на тринадцать часов, а остальные тридцать три визита отложил до будущего года.

А вот что она пишет про маму, жену Марка Твена (и его комментарий):

«Мама в молодости очень болела и долго не могла учиться».

Она заболела шестнадцати лет — упала на льду, что вызвало частичный паралич, — и полностью здоровье у нее так и не восстановилось. Тогда, после падения, она два года пролежала в постели, и лежать могла только на спине.

Ужас! Мне не представить ни уровня той медицины, ни того какого это с 16 до 18 провести в постели. И после этого родить четверых детей. Оливия, жена, и Сюзи — почти единственные темы, на которые Твен пишет серьёзно.

Наша помолвка состоялась 4 февраля 1869 года. Обручальное кольцо было золотое, без камня, внутри была выгравирована дата. Год спустя я снял его с ее пальца и отдал мастеру, чтобы он добавил вторую дату: 2 февраля 1870 года — день нашей свадьбы. Так оно стало венчальным. И с тех пор она ни разу его не снимала.

В Италии, год и восемь месяцев тому назад, когда смерть вернула ее милому лицу утраченную молодость и она лежала в гробу прекрасная, совсем такая же, какая была девушкой и новобрачной, это кольцо хотели снять с ее пальца, чтобы сохранить для детей. Но я не допустил такого кощунства. С ним ее и похоронили.

Вскоре после нашей помолвки стали поступать гранки моей первой книги «Простаки за границей», и она читала их вместе со мной. Она их даже редактировала. Она была моим верным, беспристрастным и неутомимым редактором с тех времен и вплоть до последних месяцев своей жизни — более трети столетия.

А вот как он пишет про смерть Сюзи:

Ливи, Клара и я 31 июля прибыли в Англию после кругосветного путешествия и сняли дом в Гилдфорде. Неделю спустя, когда мы ждали приезда Сюзи, Кэти и Джин, — пришло это письмо.

В письме говорилось, что Сюзи больна, впрочем, ничего серьезного. Мы, однако, встревожились и послали несколько телеграмм, чтобы узнать что случилось. Была пятница, мы прождали ответа весь день, между тем завтра в полдень из Саутгемптона отходил пароход в США. Клара и Ливи стали укладываться, чтобы ехать немедленно, если вести будут дурные. Наконец, пришла телеграмма; в ней говорилось: «Ждите другую телеграмму на утро». Это не успокаивало, не рассеивало тревоги. Я послал новую телеграмму и просил ответить в Саутгемптон, потому что день шел к концу. До полуночи я просидел на почте, пока ее не закрыли. Я ждал, не придет ли какое-нибудь обнадеживающее сообщение. До часу мы не ложились, сидели молча и ждали, сами не зная чего. Первым же утренним поездом мы выехали в Саутгемптон, там нас ждала телеграмма. В телеграмме сообщалось, что болезнь затяжная, но опасности нет. Я воспрянул духом, но Ливи была удручена и испугана. Они с Кларой сели на пароход и поехали в США, чтобы ухаживать там за Сюзи. Я остался, чтобы искать для нас в Гилдфорде другой дом, попросторнее. Это было 15 августа 1896 года. Три дня спустя, когда Ливи и Клара были уже на половине пути, а я стоял у себя в столовой, ни о чем таком не раздумывая, мне принесли телеграмму. В ней было сказано: «Сюзи тихо скончалась сегодня».

Вся серьёзность Марка Твена ушла на его любимых.

Творчество Марка Твена

Всё пишу и пишу про автобиографию Марка Твена, а так и не сказал о самом творчестве. Легко потеряться в более чем сотне цитат, но я постараюсь выбрать всё необходимое.

Полагаю, что у всех нас имеются свои слабости. Я люблю точное слово, ясность изложения, а местами немножко хорошей грамматики для красоты слога, но этот рецензент заботился только о последнем из всего упомянутого. Грамматика у него до глупости правильная, оскорбительно точная. Она все время лезет в глаза читателю, жеманится, кривляется, модничает и, с какой стороны ни смотри, только сердит и раздражает. Если говорить серьезно, я и сам пишу грамматически правильно, но не в этом духе, слава богу. То есть моя грамматика более высокого порядка, хотя и не на самой высоте. Да и у кого она на высоте? Грамматическое совершенство — надежное, постоянное, выдержанное — это четвертое измерение, так сказать: многие его искали, но никто не нашел.

Как всегда не понять, что тут серьёзно, что шутка, однако, ясно, что Твен адекватно оценивает то, что и как он пишет. И мне нравится такой подход — который он подробнее описывает в другой цитате.

За последние десять лет я пытался не раз подобраться к автобиографии поближе то тем, то другим способом, но без результата; все, что я сочинял, было слишком «литературой». Стоит взять в руки перо, и рассказ становится тяжкой обузой.

А он должен течь, как течет ручей средь холмов и кудрявых рощ. Повстречав на пути валун или выступ, поросший травой, ручей свернет в сторону, гладь его замутится, но ничто не остановит его — ни внезапный порог, ни галечная мель на дне русла. Он и минуты не течет в одном направлении, но при том он течет, течет без оглядки, нарушая все правила грамматического хорошего тона, пробегая иной раз круг в добрых три четверти мили, чтобы затем вновь вернуться к месту, где протекал час назад; он течет и течет и верен в своих причудах одному лишь закону, закону повествования, которое, как известно, вообще законов не знает. Главное для него — пройти до конца свой путь; как — не столь важно, важно пройти до конца.

Когда же берешь в руки перо, прихотливый ручеек становится как бы каналом. Он течет медленно, плавно, достойно, дремотно. В нем нет ничего худого, не считая того, что он весь никуда не годится. Он слишком приглажен, слишком благопристоен, слишком литературен. Ни стиль его, ни сюжет, ни повадка не пригодны для истинного повествования. Он весь в отражениях, и тут ничего не поделаешь, это — в его природе. Сверкающий, словно покрытый лаком, наш канал отражает все, что есть на его берегах: деревья, цветы, коров — все, что ему повстречается. И, занятый этим, теряет драгоценное время.

Тут Твен неожиданно многословен, как бы для контраста с тем, что он сам и пишет. Вернёмся же к грамматике:

Итак, повторяю, я никогда особенно не уважал умения писать без ошибок. В этом смысле я не изменился и по сей день. До того как появились учебники орфографии с их твердыми, застывшими нормами, в правописании разных людей невольно проявлялись особенности их характера, а также интересные оттенки в выражении мыслей, так что появление этих учебников можно, пожалуй, считать сомнительным благом.

Были же времена! Не наше время, когда шагу нельзя ступить, как тебе скажут: вот тут ты неправильно написал, Розенталь по тебе плачет. Сомнительное благо, радует то, что сейчас всё меньше и меньше читают учебники, словари и справочники. Пока у нас мало про собственно творчество, попробую слегка исправить ситуацию:

Моя литературная карьера началась в январе 1867 года. Я приехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк в январе, и вскоре Чарльз Уэбб, которого я знал в Сан-Франциско репортером «Бюллетеня», а потом издателем «Калифорниен», предложил мне издать сборник рассказов. Я еще не пользовался такой известностью, чтобы стоило издавать сборник, однако пришел в восторг и настолько пленился этим предложением, что дал свое согласие, если какой-нибудь энергичный человек избавит меня от труда собирать рассказы. У меня не было никакого желания делать это самому: с первых дней моего существования я ощущал пустоту на том месте, где полагается быть трудолюбию.

Всем бы нам такую пустоту, которая не всегда вмещается в 11 томов собрания сочинений. Некоторые вещи с трудом выходили из под его пера, в том числе некоторые части автобиографии, которые продолжали быть слишком болезненными.

Ну, благодарение богу! Сто раз, если не больше, я пытался записать эту отвратительную историю, но никак не мог. Меня всегда начинало тошнить прежде, чем я успевал пройти полпути до середины. Но на этот раз я стиснул зубы, пошел напролом и очистил от нее мой организм, — чтобы никогда больше к ней не возвращаться.

Кое-что так и не вышло:

Была и еще одна наполовину написанная книга. Четыре года тому назад я довел ее до тридцати восьми тысяч слов, потом уничтожил — без боязни, что когда-нибудь вздумаю закончить ее. Рассказчиком был Гек Финн, а героями, разумеется, Том Сойер и Джим. Но я подумал, что эта тройка достаточно потрудилась в этом мире и заслужила вечный отдых.

Вот бы так поступали современные авторы! Сколько можно дёргать за ниточки истлевший труп некогда популярного персонажа! Дайте уже им отдохнуть, как это сделал Твен. Настолько бы меньше было плохой литературы…

Говоря про творчество Твена нельзя не упомянуть его жену, которая принимало в этом активное участие, как секретарь, корректор и, даже, как критик:

«Жанну д’Арк» я начинал шесть раз, и когда показывал результаты миссис Клеменс, она отвечала мне одной и той же убийственной критикой: молчанием. Она не говорила ни слова, но у ее молчания был громовый голос. Когда я наконец нашел верную форму, я сразу понял, что это то, что нужно, и знал, что скажет миссис Клеменс. Именно это она и сказала, без сомнений и колебаний.

Шесть раз начинал! А ведь за это уже мог издать шесть небольших романов — по книге в год, как делают некоторые — и быть на волне популярности. Но нет, Твен беспощаден к своим текстам:

Начать правильно, без сомнения, очень важно. Мне это известно лучше, чем кому-либо. Лет двадцать пять — тридцать назад я начал рассказ, в котором речь шла о чудесах телепатии. Некто должен был изобрести систему общения между двумя людьми, находящимися за тысячу миль друг от друга, которая действовала бы так, чтобы они могли свободно беседовать без помощи провода. Четыре раза я начинал рассказ неверно, и он у меня не шел. Три раза я обнаруживал свою ошибку, написав около сотни страниц. Я обнаружил ее в четвертый раз, когда написал четыреста страниц; после этого я бросил писать и сжег всю рукопись в печке.

Четыре сотни страниц — и в печь! Нет чтобы отнести к издателю и сказать, что это роман с открытым концом. Или чтобы кто-нибудь другой дописал. К своему творчеству он относился строже, чем ко всему остальному. Пример:

Когда Йейл преподнес мне степень бакалавра искусств, я был в восторге, поскольку ничего не смыслю в искусстве. Когда тот же Йейл избрал меня доктором литературы, моя радость не имела границ: единственная литература, которую я решаюсь лечить, — та, что я сам сочиняю; да и она бы давно окачурилась, если бы не заботы моей жены.

Марка Твена приятно читать, особенно после проявления заботы его жены, Оливии. А вот писать про него сложно, автор сам объясняет почему:

Одна из трудностей, которые ждут человека, пишущего автобиографию, это обилие тем, которые просятся на язык. Только вы сядете и приметесь диктовать, на вас набрасывается не меньше двадцати тем; вас захлестывает Ниагара, вы тонете и пускаете пузыри.

А ещё Твен удивительным способом подходил к написанию, не только сжигал или переписывал, но и откладывал в долгий ящик, чтобы текст созревал. Удивительно, и приятно, что я за собой замечаю похожие вещи, разве что обычно про не записанные тексты, а те, что в голове, и не год-два, а иногда бывает и десять лет.

За все эти тридцать пять лет ни разу не было такого времени, чтобы на моей литературной верфи не стояло на стапелях двух или трех незаконченных кораблей, заброшенных и рассыхающихся на солнце; обычно их бывает три или четыре, сейчас их у меня пять. Выглядит это легкомысленно, но делается не зря, а с умыслом. Пока книга пишется сама собой, я — верный и преданный секретарь, и рвение мое не ослабевает; но как только книга попытается взвалить на мою голову труд придумывания для нее ситуаций, изобретения событий и ведения диалогов, я ее откладываю и забываю о ней. Потом я пересматриваю мои неоконченные вещи — на случай, нет ли среди них такой, у которой интерес к себе ожил за два года отдыха и безделья и не возьмет ли она меня опять к себе в секретари.

Стендап 19-го века

Обязательно нужно сказать про ещё один вид деятельности, творчества Марка Твена — его выступления. Раньше я думал, что стендап комики — изобретение 21-го века. Ну то есть Райкин и прочие великие актёры были, но они не гастролировали с шутками. Насколько я знаю. Цирк — да, стендап — нет. Оказывается, так было не всегда. Марк Твен в некоторые периоды своей жизни обеспечивал себя и семью поездками по стране с выступлениями. Это не был научпоп, как сейчас любят, а скорее стендап: было агентство, подбирающее комиков под запросы клиентов, целый пул лекторов разной цены, стабильные маршруты и прочее. Целый большой рынок. Насколько цитат.

Потом я попробовал формулу представления, заимствованную из моих странствований по Калифорнии. Всерьез это проделал один старатель в поселке «Рыжая собака», неловкий и нескладный верзила. Как он ни упирался, публика заставила его взойти на эстраду и отрекомендовать меня. С минуту он постоял молча, потом сказал:

— Мне об этом человеке ничего не известно. То есть… известны две вещи: первое, что он никогда не сидел в тюрьме, а второе (помолчав, почти с грустью) — неизвестно, почему он не сидел.

Трудное дело увлечь слушателя…

Семьдесят восемь имен за четыре десятка лет — какой громадный урожай юмористов — и притом ведь не все вошли в эту книгу.

Интересно, сколько сейчас стендаперов гастролирует? Насколько они долговечны?

Почему они оказались недолговечны? Потому что были только лишь юмористами. Только лишь юмористы не выживают. Ведь юмор — это аромат, украшение. Источником юмора может служить причудливый оборот речи, смешная ошибка в правописании, как это было у Биллингса, Уорда, у «Демобилизованного волонтера», у Нэсби, но мода уходит и слава — за ней. Иногда приходится слышать, что роман должен быть только произведением искусства, романисту не следует проповедовать, поучать. Быть может, подобное требование годится для романиста; юмористу оно не подходит. Юмористу не следует быть проповедником, он не должен становиться учителем жизни. Но если он хочет, чтобы его книги получили бессмертие, он должен и проповедовать и учить.

Кажется, это относится не только к выступлениям. Сейчас же, как мне кажется, у многих именно это — аромат, украшение, без содержание. Если ли среди нас второй Марк Твен?

Я всегда проповедовал. Вот почему я держусь эти тридцать лет. Когда юмор, не званный мною, по собственному почину входил в мою проповедь, я не гнал его прочь; но я никогда не писал свою проповедь, чтобы смешить. С юмором или без юмора — я бы ее написал.

Мне импонирует такая позиция: всегда проповедовать, а украшение (юмор) — уж как получится. С другой стороны, можно ли до конца верить юмористу?

Анне Дикинсон платили четыреста долларов за вечер, столько же и Генри Уорду Бичеру, столько же и Гофу, если он не брал пятьсот, а то и шестьсот долларов. Не помню, сколько платили Уэнделу Филипсу, но тоже много.

Такие огромные выплаты плохо сочетаются с 35 долларами в неделю, на которые можно жить. То ли базовые потребности были очень дешёвые, то ли что.

Написанные вещи не годятся для живой речи, у них книжная форма, они жестки, лишены гибкости и в устной передаче теряют весь свой смысл и эффект; там, где цель рассказа только развлекать, а не поучать, надо его смягчить, обломать, оживить и перевести в простую форму непринужденного разговора, иначе публика соскучится, а не развеселится.

Прямо учебник по стендапу.

Как бы то ни было, а мне не представить как это было, Твен жил такими поездками по Америке и даже Европе. Удивительное дело.

Если вы знаете речь назубок, то при помощи опыта и искусства вы сумеете околдовать своих слушателей; они будут от души восхищаться талантом, с каким вы без всякой предварительной подготовки преподносите им изящные и остроумные мысли; причем так же легко и свободно, как другие, менее одаренные люди высказывают пустые банальности. Я сейчас ни над кем не смеюсь, я просто констатирую факт.

Дональд Трамп в автобиографии Марка Твена

Вообще-то не люблю тут писать про политику, но Твен писал и от его острого языка никуда не деться, тем более в момент написания обзора тема актуальная. Смотрите, что он пишет в конце книги.

В течение пятидесяти лет наша страна является конституционной монархией, причем на троне восседает республиканская партия. Несколько коротких перерывов во время правления мистера Кливленда не в счет — это были досадные случайности, которые не могли серьезно подорвать владычество республиканцев. У нас не просто монархия, у нас наследственная монархия одного царствующего дома. Трон переходит от наследника к наследнику столь же регулярно, неизбежно и беспрепятственно, как любой трон в Европе. Наш монарх более могуществен, деспотичен и самовластен, чем любой европейский монарх; приказы Белого дома не ограничиваются ни законом, ни обычаем, ни конституцией, — он может командовать конгрессом так, как даже русский царь не может командовать Думой. Он может сконцентрировать в своих руках еще большую власть, лишив штаты их законных прав, и устами одного из министров он уже объявил, что намерен это сделать.

Ничего не напоминает? Трамп почти единолично управляет страной, имея в парламенте большинство и ещё куча где своих людей. Твен вообще развёрнуто говорит про политическую систему и людей в ней. Я не сохранил все цитаты, но он говорит о том, что и в будущем США свалятся в монархию.

Итак, моя мысль заключалась в том, что республики не вечны — со временем они умирают и большей частью остаются в могиле, тогда как свергнутая монархия постепенно снова оказывается на коне. Эту мысль можно выразить другими, более понятными словами: история повторяется: то, что в истории было законом, наверняка законом и останется. Не потому (как в рассматриваемом нами случае), что люди сознательно замышляют уничтожение и устранение своей республики, а потому, что Обстоятельства, которые эти люди, сами того не подозревая, создают, постепенно, к их же собственному смятению и ужасу, вынудят их ее уничтожить. Я полагал, что однажды — в далеком или недалеком будущем — Обстоятельства незаметно для людей сложатся так, что какой-нибудь честолюбивый кумир народа сможет свергнуть республику и на ее развалинах воздвигнуть себе трон и что тогда история готова будет поддержать его.

Сможет ли современный честолюбивый кумир народа свергнуть республику?

Марк Твен был очень не в восторге от политиков, да вообще от многих людей, о чём он откровенно и остро пишет, не стесняясь выражений, хотя местами и с характерным ему юмором, который маскирует его реальное отношение к человеку. Кажется, политиков он не любит больше всего, иногда его высказывания мне не понятны, из-за недостатка знания истории:

Без сомнения, Рузвельт самый худший президент из всех, кого мы имели, и он также самый любимый из президентов и наиболее отвечающий нашим запросам. Американцы гордятся и восхищаются Рузвельтом, он вызывает у них благоговейное чувство. С таким жаром и в подобных размерах Америка не расточала своих восторгов ни одному из президентов до Рузвельта, даже включая Мак-Кинли, Джексона, Гранта…

Отмечу, что речь идёт про Теодора Рузвельта, а не Франклина, про которого мы знаем значительно лучше. Отмечу, что Теодор Рузвельт — лауреат Нобелевской премии мира 1906 года. Как это сочетается с «самый худший президент» я не знаю.

При этом нельзя сказать, что он на контрасте превозносит простых людей. Нет, он всем раздаёт.

Все это естественно, ибо, сделавшись американцами, мы не перестали быть человеческими существами, а род человеческий создан для того, чтобы им управляли короли, а не воля народа.

И тут мы снова возвращаемся к сегодняшней политической ситуации.

В течение двадцати пяти — тридцати лет я тратил очень много — пожалуй, даже слишком много — времени на догадки о том, каков будет процесс, который превратит нашу республику в монархию, и скоро ли наступит это событие. Каждый человек — господин, но одновременно слуга, вассал. Всегда есть кто-то, кто взирает на него с почтением, кто восхищается им и завидует ему; всегда есть кто-то, на кого взирает с почтением он, кем он восхищается и кому завидует. Такова природа человека, таков его характер, — он нерушим и неизменен; и потому республики и демократии не годятся для человека: они не могут удовлетворить его потребностей. Его свойства всегда будут порождать такие условия и обстоятельства, которые в конце концов дадут ему короля и аристократию, коим он мог бы почтительно поклоняться. При демократическом режиме человек будет пытаться — причем самым искренним образом — не допускать к власти корону, но обстоятельства обладают огромной силой и в конечном счете заставят его покориться.

Марк Твен показывает, как мне кажется, очень тонкое понимание человеческой натуры.
P.S. Когда уже монархия?

Научный юморист

Пора заканчивать с автобиографией Марка Твена, я уже чувствую, но тем много, осталась последняя.

Конан Дойл знаменит персонажем, который владеет дедукцией (есть разные версии, кто-то называет метод Шерлока индукцией, кто-то абдукцией), но стал мистиком (никому не пожелаешь таких причин становиться мистиком), занялся спиритизмом, который никакой дукцией не подтверждается. Печальная картина.

Марк Твен, который не знаменит ничем околонаучным, оказался противоположной фигурой. Всякая ненаучная ересь его не прельщает, он её высмеивает не меньше, чем всё остальное. Вот какое письмо он написал про френологию (определению характера по строению черепа), с сокращениями:

«…Тридцать три или тридцать четыре года тому назад, будучи в Лондоне, я решил познакомиться с френологией и произвел небольшой проверочный опыт. Укрывшись под чужим именем, я отправился к Фаулеру. Обследовав шишки и впадины на моей голове, он вручил мне характеристику… Это был портрет самозванца, который не походил на меня ни единой крохотной черточкой. Выждав три месяца, я снова отправился к Фаулеру и послал ему визитную карточку, на которой были указаны мой литературный псевдоним и фамилия. Я унес от него вторую характеристику, в которой были отмечены некоторые черты, действительно мне очень свойственные; но зато эта характеристика не имела ни малейшего сходства с полученной ранее. Эти два случая зародили во мне недоверие к френологам, и я не расстался с ним до сего дня. Сознаю, что мои сомнения должны были бы относиться более к Фаулеру, нежели к френологии в целом, но я не более, чем человек, и подвержен всем человеческим слабостям».

Как хорошо поставленный эксперимент! В другом месте есть подробное описание второго визита, не буду его приводить, хотя там очень красочно. Все бы люди так поступали и шарлатаном нечего было бы есть. Думаете это всё? Нет. Ещё были хироманты.

… Уильям Т. Стэд сфотографировал ладонь моей правой руки и в Лондоне, скрыв мое имя, послал отпечатки двенадцати хиромантам с просьбой прочитать характер по линиям на ладони… Характеристики не содержат ничего чрезвычайного. Я во всем схож с остальным человечеством, кроме одной детали. Если я правильно помню — все характеристики, за исключением одной, глухо молчат о юморе; в последней же сказано прямо, что характеризуемое лицо лишено чувства юмора. Позднее, два года тому назад, полковник Харви взял у меня отпечатки обеих ладоней и послал их в Нью-Йорк шести прославленным хиромантам. Он тоже скрыл мое имя. История повторилась. В пяти полученных характеристиках слово юмор отсутствует вовсе, в шестой оно фигурирует с прямым указанием, что характеризуемое лицо полностью лишено чувства юмора. Таким образом у меня имеется характеристика Фаулера, шесть или семь характеристик, полученных Стэдом, и полдюжины, полученных Харви. Они говорят о том, что я лишен чувства юмора, говорят убедительно, ясно, отчетливо, — и я начинаю думать, что это действительно так.

Начинает думать, что это действительно так! Ай да Твен, ай да сукин сын! Иначе и не скажешь. Ведь так просто сделать проверку, сходить к разным «специалистам» или, как Твен, под разными именами к одному и тому же. Мне кажется, юмор и, особенно, сатира способствует критическому мышлению, я бы даже сказал практике критического мышления, обыденности критического мышления — а то некоторые знают и умеют в критическое мышление, но занимаются им только, скажем, на работе или ещё какой-то узкой области, а в быту полностью забывают о таком типе мышления. Будь как Марк Твен! Иронизируй над всем — и проверяй всё! Будь человеком!

Я давно уже подозревал, что право человека называть себя мыслящим существом весьма сомнительно, но данный случай сокрушил все мои сомнения; теперь я совершенно уверен, что часто, очень часто в вопросах, касающихся религии и политики, мыслительные способности человека не выше, чем у обезьяны.